Дневник Достоевского
Содержание. Произведения Романы. —.
Дневник писателя - Достоевский Федор Михайлович, бесплатно читать онлайн, бесплатно. Достоевский Федор - Дневник писателя, скачать бесплатно книгу в формате fb2, doc, rtf, html, txt. Литературная критика Публицистика xix век Россия Достоевский Лев Толстой Анна Каренина. Федор Михайлович Достоевский, 'Дневник писателя (1876)'. Читать онлайн, скачать в форматах pdf.
—. —.
—. — —. — —. —.
— — Повести и рассказы. —. —.
—. —. —. —. —.
—. —. —. —. —. —.
—. —. —. —. —. —.
—. —. —. —.
—. — Публицистика и критика, очерки. —. —. —.
—. — Приговор. — Дневник писателя. —. —.
—. —. —. — Стихотворения. —. —.
—. —. — —. — —.
— —. —. — Неоконченное. Особняком стоит сборник фольклорного материала «», известный также под названием «Сибирской тетради», писавшийся Достоевским во время его каторги. Собрания сочинений. Достоевский Ф. — СПб.: Издание Н.
Основского, тип. Лазаревского института восточных языков, 1860.
Достоевский Ф. / Вновь просмотренное и дополненное самим автором издание. — СПб.: Тип. Стелловского, 1865–1870.
Достоевский Ф. Полное собрание сочинений Ф. Достоевского в четырнадцати томах / Под ред. Коммерческое предложение по аренде помещения образец. — СПб., 1882–1883. Достоевский Ф. Полное собрание сочинений в 12 томах. — СПб., изд.
А. Г. Достоевской, 1904—1906. Достоевский Ф.
Полное собрание сочинений в 23 томах. СПб., Просвещение, 1911.
Достоевский Ф. Полное собрание сочинений в тринадцати томах / Под редакцией Б.
Томашевского и К. Халабаева. — Л.: Государственное издательство, 1926–1930. Достоевский Ф. Собрание сочинений в десяти томах / Под общей редакцией Л. Гроссмана, А. Кирпотина, В. Рюрикова. — М.:, 1956–1958.
Достоевский Ф. Полное собрание сочинений. В 30 тт. — Л.:, 1972—1990. Достоевский Ф. Собрание сочинений в 12 томах. — М., Правда, 1982. (Библиотека «Огонёк»). Достоевский Ф.
М. — Л.:, 1988—1996. Достоевский Ф. Собрание сочинений в 20 томах. — М., Терра, 1998. Основная литература о Достоевском Исследования на русском языке Биографии. Достоевский. Его жизнь и литературная деятельность. — СПб.: Типография Высочайше утвержд.
Товарищества «Общественная польза», 1891. — 96 с. — (; Биографическая библиотека Ф. 1898; 3-е изд. 1912; 4-е изд. 1922). — М.: Молодая гвардия, 1962. — 543 с. — (; выпуск 24 (357)). М.: Молодая гвардия. 1981. — 543 с., ил.
Федор Михайлович Достоевский. — 2-е. — М.: URSS: Либроком, 2010. — 216 с. —. — М.: Молодая гвардия, 2011. — 825 с. — (; выпуск 1320). —. Достоевский Д.
Достоевские в XX веке // Достоевский и XX век / Под ред. — М.: ИМЛИ РАН, 2007. — Т. 1. — С. 560—585. — 762 с. —. Хроники рода Достоевских. Родные и близкие: ист.-биогр.
Проект / Под ред. — М.: Фонд Достоевского, 2012. — 1232 с. —. Воспоминания. Вогюэ Э. М.: Художественная литература, 1981. Достоевская А.
Житомирская. — М.: Наука, 1993. — 454 с. — (Литературные памятники). Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. Зеленецкий А. Леткова-Султанова Е. Суворина А. Штакеншнейдер Е.
Монографии и статьи. Баршт К. А. Рисунки в рукописях Ф. М. Достоевского. Л.: Прибой, 1929.
2-е изд., перераб. М.: Советский писатель, 1963.
Проблемы поэтики Достоевского. — 3-е. — М.: Художественная литература, 1972. М.: Русские словари, Языки славянской культуры, 2002. М.: Русские словари, 2000. М.: Русские словари, 2000. М.: Русские словари, Языки славянской культуры, 2002. Вступительная статья // Петербургский сборник, изданный. Богданов Н., Роговой А.
Родословие Достоевских. В поисках утерянных звеньев., М., 2008. Богданов Н., Роговой А. Родословие Достоевских: в поисках утерянных звеньев. Живая жизнь.
О Достоевском и Льве Толстом. Ветловская В. Е. — СПб.: «Пушкинский дом», 2007. — 640 с. —. Последний год Достоевского: Исторические записки. М.: Советский писатель, 1986. Волоцкой М. В. Хроника рода Достоевских 1506—1933.
Достоевский и Кант. Размышления читателя над романом «Братья Карамазовы» и трактатом Канта «Критика чистого разума». — М.: АН СССР («Постскриптум»), 1963. — 102. Достоевский и русское зарубежье XX века / Под редакцией и. — СПб.: Дмитрий Буланин, 2008. — 278 с. — (A Series of the International Dostoevsky Society. Dostoevsky Monographs). — 1000 экз. —. Достоевский в русской критике.
Статей / сост., вступ. Белкина. — М.: ГИХЛ, 1956. — 471. Достоевский и культура Серебряного века: традиции, трактовки, трансформации: К 190-летию со дня рождения и к 130-летию со дня смерти Ф. Достоевского / Отв. Тахо-Годи. — М.: Водолей, 2013. — 592 с. —.
Л.: Наука, 1974—2013. 1-20 (продолжающееся издание). Федор Михайлович Достоевский (1821—1881) // Дунаев М. М. Православие и русская литература: В 6 ч. М.: Христианская литература, 1997. Проблемы изучения Достоевского: Учебное пособие. — Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 1978. — 110.
Система жанров Достоевского. Типология и поэтика. — Л.: Издательство ЛГУ имени А. Жданова, 1985. — 208. — М.: РОССПЭН, 2010. — 422 с. —. Касаткин Н. В., Касаткина В. Тайна человека: Своеобразие реализма Ф. М. Достоевского /,; Московский педагогический государственный университет: Кафедра классической русской литературы. — М., 1994. — 172 с. —. — М.: Наследие, 1996. — 336 с. —.
О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». — М.: ИМЛИ РАН, 2004. — 480. Разочарование и крушение Родиона Раскольникова: (Книга о романе Достоевского «Преступление и наказание»). М.: Советский писатель, 1970. Три круга Достоевского. — 2-е изд., доп. — М.:, 1991. — 400 с. — 20 000 экз. —.
// Варшавский дневник. 29 июля (№ 162). 3-4; 7 августа (№ 169). 3-4; 12 августа (№ 173).
М.: РГГУ, 2001. Толстой и Достоевский: Христос и антихрист в русской литературе. Жизнь и творчество.
СПб.: Мир искусства, 1901. Толстого и Достоевского. Мережковский Д.
М.: Наука, 2000. 588 с., портр. (Литературные памятники). // История русской литературы с древнейших времен до 1925 года = «Contemporary Russian Literature. 1881—1925» (London 1926) / Пер. Зерновой. — London: Overseas Publications Interchange Ltd, 1992. —.
Мочульский К. Достоевский: Жизнь и творчество. Париж:, 1947. Одиноков В. Типология образов в художественной системе Ф. М. Достоевского. Новосибирск: Наука, 1981.
Переверзев В. Ф. Творчество Достоевского. В кн.: Гоголь, Достоевский. М., 1982). //. Открытость бездне. Встречи с Достоевским Литературоведческая, философская и историографическая работа культуролога Григория Померанца.: Опыт критического комментария //.
233—274; Февраль. 215—253; Апрель.
Отд изд.: СПб.: Николаев, 1894. // Розанов В. Соч.: В 35 т. СПб.: Росток, 2014. 15—162, 803—820.
М.: Наука, 2007. Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: Современное состояние изучения. М.: Наследие, 2001. — М.: Советский писатель, 1990. — 480 с. —. — М.: Согласие, 1996. — 464 с. —. — М.: Прогресс-Традиция, 2010. — 600 с. —.
Три любви Достоевского. — М.: Эксмо, 2011. — С. 416. — (Жизнеописания знаменитых людей). — 3000 экз. —. Поиски жизненного смысла в романе «Братья Карамазовы». Публичная лекция, произнесенная в 15 аудитории и в Киево-Подольской гимназии. — Киев: Тип. АО «Петр Барский в Киеве», 1912. — 62.: (1881—1883).
Тихомиров Б. Н.: Книга-комментарий. СПб.: Серебряный век, 2005. О структуре романа Достоевского в связи с архаическими схемами мифологического мышления («Преступление и наказание») 1973 // Топоров В. Образ: Исследования в области мифопоэтического.
Достоевский: Язык, вера, повествование = Dostoevsky: Language, Faith and Fiction / Пер. Пальцев. — М: РОССПЭН, 2013. — 295 с. — 1000 экз. —. Московский мир Достоевского. Из истории русской художественной культуры XX века / Предисловие, В. Топорова. — М.: Языки славянской культуры, 2004. — 459 с. —.
// Классический психоанализ и художественная литература / сост. Лейбин. — СПб.: Питер, 2002. — С. Фридлендер Г. Реализм Достоевского. М.; Л.: Наука, 1964. Гегель и Достоевский: к вопросу о влиянии идей Гегеля на творчество Достоевского // К истории восприятия западной философии в России.
Труды по философии. — Тарту: Ученые записки Тартуского государственного университета, 1987. — Т. Достоевский и Ницше.
Шульц, Оскар фон. Светлый, жизнерадостный Достоевский. Курс лекций в Хельсинкском университете (1931, 1932). — Петрозаводск: ПетрГУ, 1999. — 368 с. — 3000 экз. —.
Шулятиков В. Ф. М. Достоевский (По поводу двадцатилетия со дня его смерти) «Курьер», 1901 г., NoNo 22, 36. Шулятиков В. М. Назад к Достоевскому'Курьер', 1903, No 287.
Идеологический роман Достоевского // Ф. Статьи и материалы: сборник / Под ред. — М. — Л.: «Мысль», 1924. — Вып. II. — С. 69—105. Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя). — Харьков: Каравелла, 2006. — 244. Исследования на других языках Английский язык.
Помощь
Bakhtin M. London: University of Minnesota Press, 1984. — 333 p. — (Theory & History of Literature. Dostoevsky Studies. Journal of the International Dostoievsky Society. 1 -, Klagenfurt-kuoxville, 1980.
Frank, Joseph. Dostoevsky: The Seeds of Revolt, 1821—1849. — Princeton: Princeton University Press, 1979. — Vol. 1. — 401 p. —. Frank, Joseph. Dostoevsky: The Years of Ordeal, 1850—1859. — reprint. — Princeton: Princeton University Press, 1983. — Vol. 2. — 320 p. —.
Frank, Joseph. Dostoevsky: The Stir of Liberation, 1860—1865. — reprint. — Princeton: Princeton University Press, 1988. — Vol. 3. — 395 p. —. Frank, Joseph. Dostoevsky: The Miraculous Years, 1865—1871. — reprint, revised. — Princeton: Princeton University Press, 1996. — Vol. 4. — 523 p. —.
Frank, Joseph. Dostoevsky: The Mantle of the Prophet, 1871—1881. — Princeton: Princeton University Press, 2003. — Vol. 5. — 800 p. —. Frank, Joseph.
Dostoevsky: A Writer in His Time. — abridged, revised. — Princeton: Princeton University Press, 2009. — 984 p. —. The art of Dostoevsky.
Princeton (N. Jersey), 1981.
The novel of discord. Holquist M.
Dostoievvsky and the novel. Princeton (N. Jersey), 1977. His life and work.
Ideology and imagination. The image of society in Dostoevsky. «Осень в Петербурге» (так называется это произведение в русском переводе, в оригинале роман озаглавлен «Мастер из Петербурга»). М.: Эксмо, 2010.
Немецкий язык. Человек и вера 1932 / Пер. Брюссель: Жизнь с Богом, 1994. Философия Достоевского в систематическом изложении 1950 / Пер. И. С. Андреевой; Под ред.
М.: Республика, 1996. 1925 // Классический психоанализ и художественная литература / Сост. СПб.: Питер, 2002. Dostojewski und sein Schicksal. Dosktojewskis Bedeutung für die gegenwärtige Kulturkrisis. Das Leben Dostojewskis, Lpz., 1925. Meier-Cräfe J.
Dostojewski als Dichter. Schultze B. Der Dialog in F.M. Dostoevskijs «Idiot». München, 1974. Drei Meister: Balzac, Dickens, Dostojewskij. Французский язык.
Аллен Л. Достоевский и Бог 1981 / Пер. СПб.: Филиал журнала «Юность»; Дюссельдорф: Голубой всадник, 1993. Достоевский: от двойственности к единству / Пер. С фр. — М.: ББИ, 2013. — 162 с. — (Религиозные мыслители). —. Японский язык. Библиография произведений Ф. М. Достоевского и литературы о нём. — СПб.: Тип.
Пантелеева, 1906. — 392. Достоевская А. П. Ф. Пантелеева, 1906.
Федор Михайлович Достоевский // Источники словаря русских писателей. — СПб., 1910. — Т. II. — С. 297–307. Достоевский: библиография произведений Ф. Достоевского и литературы о нем, 1917–1965 / Гос. Музей, Музей-квартира Ф.М. Достоевского. — М.: Книга, 1968. — 407.
Достоевский в воспоминаниях современников: библиогр. // Проблемы жанра в истории русской литературы. — Л., 1969. — С. 274–316. Библиография произведений Ф. Достоевского и литературы о нем, 1970–1971 // Достоевский: материалы и исслед. — Л., 1971. — Т. 1. — С. 305–338. Достоевский и театр, 1846–1977: библиогр.
Указ. — Л., 1980. — 179. Материалы для библиографии русской зарубежной литературы о Достоевском (1920–1992) // Русские эмигранты о Достоевском. — СПб., 1994. — С. 393–428. Белов. — СПб.: Российская национальная библиотека, 2011. — 755 с. —. Примечания.
Хлестаков, по крайней мере, врал-врал у городничего, но всё же капельку боялся, что вот его возьмут, да и вытолкают из гостиной. Современные Хлестаковы ничего не боятся и врут с полным спокойствием. Нынче все с полным спокойствием. Спокойны и, может быть, даже счастливы. Вряд ли кто дает себе отчет, всякий действует «просто», а это уже полное счастье. Январь Глава первая I. Вместо предисловия О Большой и Малой Медведицах, о молитве великого Гете и вообще о дурных привычках Хлестаков, по крайней мере, врал-врал у городничего, но всё же капельку боялся, что вот его возьмут, да и вытолкают из гостиной.
Современные Хлестаковы ничего не боятся и врут с полным спокойствием. Нынче все с полным спокойствием. Спокойны и, может быть, даже счастливы. Вряд ли кто дает себе отчет, всякий действует «просто», а это уже полное счастье. Нынче, как и прежде, все проедены самолюбием, но прежнее самолюбие входило робко, оглядывалось лихорадочно, вглядывалось в физиономии: «Так ли я вошел? Так ли я сказал?» Нынче же всякий и прежде всего уверен, входя куда-нибудь, что всё принадлежит ему одному.
Если же не ему, то он даже и не сердится, а мигом решает дело; не слыхали ли вы про такие записочки: «Милый папаша, мне двадцать три года, а я еще ничего не сделал; убежденный, что из меня ничего не выйдет, я решился покончить с жизнью» И застреливается. Но тут хоть что-нибудь да понятно: «Для чего-де и жить, как не для гордости?» А другой посмотрит, походит и застрелится молча, единственно из-за того, что у него нет денег, чтобы нанять любовницу.
Это уже полное свинство. Уверяют печатно, что это у них от того, что они много думают. «Думает-думает про себя, да вдруг где-нибудь и вынырнет, и именно там, где наметил».
Я убежден, напротив, что он вовсе ничего не думает, что он решительно не в силах составить понятие, до дикости неразвит, и если чего захочет, то утробно, а не сознательно; просто полное свинство, и вовсе тут нет ничего либерального. И при этом ни одного гамлетовского вопроса: Но страх, что будет там И в этом ужасно много странного.
Неужели это безмыслие в русской природе? Я говорю безмыслие, а не бессмыслие. Ну, не верь, но хоть помысли. В нашем самоубийце даже и тени подозрения не бывает о том, что он называется я и есть существо бессмертное. Он даже как будто никогда не слыхал о том ровно ничего. И, однако, он вовсе и не атеист.
Вспомните прежних атеистов: утратив веру в одно, они тотчас же начинали страстно веровать в другое. Вспомните страстную веру Дидро, Вольтера У наших — полное tabula rasa, да и какой тут Вольтер: просто нет денег, чтобы нанять любовницу, и больше ничего. Самоубийца Вертер, кончая с жизнью, в последних строках, им оставленных, жалеет, что не увидит более «прекрасного созвездия Большой Медведицы», и прощается с ним. О, как сказался в этой черточке только что начинавшийся тогда Гете! Чем же так дороги были молодому Вертеру эти созвездия?
- заведующим, воспитателям и старшим воспитателям детских садов и яслей-садов, в которых работа ведется на иностранном языке, - 10%. Должностные оклады (ставки заработной платы) работников повышаются: а) владеющим иностранным языком и применяющим его в практической работе: - директорам, заместителям директоров по учебной, учебно-воспитательной работе, по иностранному языку, по производственному обучению, организаторам внеклассной и внешкольной воспитательной работы с детьми, учителям, воспитателям, старшим вожатым в школах, школах-интернатах с углубленным изучением иностранного языка - на 15%; -------------------------------- В настоящее время должность именуется 'заместитель директора по воспитательной работе'. ИНСТРУКЦИЯ О ПОРЯДКЕ ИСЧИСЛЕНИЯ ЗАРАБОТНОЙ ПЛАТЫ РАБОТНИКОВ ПРОСВЕЩЕНИЯ с учетом дополнений и изменений, внесенных Приказом Госкомитета СССР по народному образованию от N 400 -------------------------------- Применяется с учетом Рекомендаций о порядке исчисления заработной платы работников образовательных учреждений (письмо Минобразования России и Профсоюза работников народного образования и науки РФ от N 20-58-196/20-5/7). (извлечения в части вопросов, не урегулированных нормативными правовыми актами Российской Федерации) 55. » » » » Инструкция о порядке исчисления заработной платы работников просвещения Утверждена Приказом Минпроса СССР от N 94 Данная Инструкция применяется при оплате труда работников педагогических училищ (приказ Минвуза СССР от N 605). Инструкция 102 начисление зарплаты педработникам.
Тем, что он сознавал, каждый раз созерцая их, что он вовсе не атом и не ничто перед ними, что вся эта бездна таинственных чудес божиих вовсе не выше его мысли, не выше его сознания, не выше идеала красоты, заключенного в душе его, а, стало быть, равна ему и роднит его с бесконечностью бытия. И что за всё счастие чувствовать эту великую мысль, открывающую ему: кто он?
Дневник Жены Достоевского
— он обязан лишь своему лику человеческому. «Великий Дух, благодарю Тебя за лик человеческий, Тобою данный мне».
Вот какова должна была быть молитва великого Гете во всю жизнь его. У нас разбивают этот данный человеку лик совершенно просто и без всяких этих немецких фокусов, а с Медведицами, не только с Большой, да и с Малой-то, никто не вздумает попрощаться, а и вздумает, так не станет: очень уж это ему стыдно будет. — О чем это вы заговорили?
— спросит меня удивленный читатель. — Я хотел было написать предисловие, потому что нельзя же совсем без предисловия. — В таком случае лучше объясните ваше направление, ваши убеждения, объясните: что вы за человек и как осмелились, объявить «Дневник писателя»? Но это очень трудно, и я вижу, что я не мастер писать предисловия. Предисловие, может быть, так же трудно написать, как и письмо. Что же до либерализма (вместо слова «направление» я уже прямо буду употреблять слово: «либерализм»), что до либерализма, то всем известный Незнакомец, в одном из недавних фельетонов своих, говоря о том, как встретила пресса наша новый 1876 год, упоминает, между прочим, не без едкости, что всё обошлось достаточно либерально.
Я рад, что он проявил тут едкость. Действительно, либерализм наш обратился в последнее время повсеместно — или в ремесло или в дурную привычку. То есть сама по себе это была бы вовсе не дурная привычка, но у нас всё это как-то так устроилось.
И даже странно: либерализм наш, казалось бы, принадлежит к разряду успокоенных либерализмов; успокоенных и успокоившихся, что, по-моему, очень уж скверно, ибо квиетизм всего бы меньше, кажется, мог ладить с либерализмом. И что же, несмотря на такой покой, повсеместно являются несомненные признаки, что в обществе нашем мало-помалу совершенно исчезает понимание о том, что либерально, а что вовсе нет, и в этом смысле начинают сильно сбиваться; есть примеры даже чрезвычайных случаев сбивчивости. Короче, либералы наши, вместо того чтоб стать свободнее, связали себя либерализмом как веревками, а потому и я, пользуясь сим любопытным случаем, о подробностях либерализма моего умолчу. Но вообще скажу, что считаю себя всех либеральнее, хотя бы по тому одному, что совсем не желаю успокоиваться. Ну вот и довольно об этом. Что же касается до того, какой я человек, то я бы так о себе выразился: «Je suis un homme heureux qui n’a pas l’air content», то есть по-русски: «Я человек счастливый, но — кое-чем недовольный» На этом и кончаю предисловие. Да и написал-то его лишь для формы.
Будущий роман. Опять «случайное семейство» В клубе художников была елка и детский бал, и я отправился посмотреть на детей. Я и прежде всегда смотрел на детей, но теперь присматриваюсь особенно. Я давно уже поставил себе идеалом написать роман о русских теперешних детях, ну и конечно о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении.
Поэма готова и создалась прежде всего, как и всегда должно быть у романиста. Я возьму отцов и детей по возможности из всех слоев общества и прослежу за детьми с их самого первого детства. Когда, полтора года назад, Николай Алексеевич Некрасов приглашал меня написать роман для «Отечественных записок», я чуть было не начал тогда моих «Отцов и детей», но удержался, и слава Богу: я был не готов. А пока я написал лишь «Подростка» — эту первую пробу моей мысли. Но тут дитя уже вышло из детства и появилось лишь неготовым человеком, робко и дерзко желающим поскорее ступить свой первый шаг в жизни.
Я взял душу безгрешную, но уже загаженную страшною возможностью разврата, раннею ненавистью за ничтожность и «случайность» свою и тою широкостью, с которою еще целомудренная душа уже допускает сознательно порок в свои мысли, уже лелеет его в сердце своем, любуется им еще в стыдливых, но уже дерзких и бурных мечтах своих, — всё это оставленное единственно на свои силы и на свое разумение, да еще, правда, на Бога. Всё это выкидыши общества, «случайные» члены «случайных» семей.
В газетах все недавно прочли об убийстве мещанки Перовой и об самоубийстве ее убийцы. Она с ним жила, он был работником в типографии, но потерял место, она же снимала квартиру и пускала жильцов. Началось несогласие. Перова просила его ее оставить. Характер убийцы был из новейших: «Не мне, так никому». Он дал ей слово, что «оставит ее», и варварски зарезал ее ночью, обдуманно и преднамеренно, а затем зарезался сам. Перова оставила двух детей, мальчиков 12 и 9 лет, прижитых ею незаконно, но не от убийцы, а еще прежде знакомства с ним.
Она их любила. Оба они были свидетелями, как с вечера он, в страшной сцене, измучил их мать попреками и довел до обморока, и просили ее не ходить к нему в комнату, но она пошла.
Газета «Голос» взывает к публике о помощи «несчастным сиротам», из коих один, старший, воспитывался в 5-й гимназии, а другой пока жил дома. Вот опять «случайное семейство», опять дети с мрачным впечатлением в юной душе. Мрачная картина останется в их душах навеки и может болезненно надорвать юную гордость еще с тех дней, когда нам новы Все впечатленья бытия, а из того не по силам задачи, раннее страдание самолюбия, краска ложного стыда за прошлое и глухая, замкнувшаяся в себе ненависть к людям, и это, может быть, во весь век. Да благословит господь будущее этих неповинных детей, и пусть не перестают они любить во всю жизнь свою их бедную мать, без упрека и без стыда за любовь свою.
А помочь им надо непременно. На этот счет общество наше отзывчиво и благородно. Неужели им оставить гимназию, если уж они начали с гимназии? Старший, говорят, не оставит, и его судьба будто уж устроена, а младший? Неужто соберут рублей семьдесят или сто, а там и забудут про них?
Спасибо и «Голосу», что напоминает нам о несчастных. Елка в клубе художников. Дети мыслящие и дети облегчаемые. «Обжорливая младость».
Толкающиеся подростки. Поторопившийся московский капитан Елку и танцы в клубе художников я, конечно, не стану подробно описывать; всё это было уже давно и в свое время описано, так что я сам прочел с большим удовольствием в других фельетонах. Скажу лишь, что слишком давно перед тем нигде не был, ни в одном собрании, и долго жил уединенно.
Сначала танцевали дети, все в прелестных костюмах. Любопытно проследить, как самые сложные понятия прививаются к ребенку совсем незаметно, и он, еще не умея связать двух мыслей, великолепно иногда понимает самые глубокие жизненные вещи. Один ученый немец сказал, что всякий ребенок, достигая первых трех лет своей жизни, уже приобретает целую треть тех идей и познаний, с которыми ляжет стариком в могилу.
Тут были даже шестилетние дети, но я наверно знаю, что они уже в совершенстве понимали: почему и зачем они приехали сюда, разряженные в такие дорогие платьица, а дома ходят замарашками (при теперешних средствах среднего общества — непременно замарашками). Мало того, они наверно уже понимают, что так именно и надо, что это вовсе не уклонение, а нормальный закон природы. Конечно, на словах не выразят; но внутренно знают, а это, однако же, чрезвычайно сложная мысль. Из детей мне больше понравились самые маленькие; очень были милы и развязны.
Постарше уже развязны с некоторою дерзостью. Разумеется, всех развязнее и веселее была будущая средина и бездарность, это уже общий закон: средина всегда развязна, как в детях, так и в родителях. Более даровитые и обособленные из детей всегда сдержаннее, или если уж веселы, то с непременной повадкой вести за собою других и командовать. Жаль еще тоже, что детям теперь так всё облегчают — не только всякое изучение, всякое приобретение знаний, но даже игру и игрушки.
Чуть только ребенок станет лепетать первые слова, и уже тотчас же начинают его облегчать. Вся педагогика ушла теперь в заботу об облегчении. Иногда облегчение вовсе не есть развитие, а, даже напротив, есть отупление.
Две-три мысли, два-три впечатления поглубже выжитые в детстве, собственным усилием (а если хотите, так и страданием), проведут ребенка гораздо глубже в жизнь, чем самая облегченная школа, из которой сплошь да рядом выходит ни то ни сё, ни доброе ни злое, даже и в разврате не развратное, и в добродетели не добродетельное. Что устрицы, пришли?
Летит обжорливая младость Глотать Вот эта-то «обжорливая младость» (единственный дрянной стих у Пушкина потому, что высказан совсем без иронии, а почти с похвалой) — вот эта-то обжорливая младость из чего-нибудь да делается же? Скверная младость и нежелательная, и я уверен, что слишком облегченное воспитание чрезвычайно способствует ее выделке; а у нас уж как этого добра много! Девочки все-таки понятнее мальчиков. Почему это девочки, и почти вплоть до совершеннолетия (но не далее), всегда развитее или кажутся развитее однолетних с ними мальчиков? Девочки особенно понятны в танцах: так и прозреваешь в иной будущую «Вуйку», которая ни за что не сумеет выйти замуж, несмотря на всё желание.
Вуйками я называю тех девиц, которые до тридцати почти лет отвечают вам: вуй да нон. Зато есть и такие, которые, о сю пору видно, весьма скоро выйдут замуж, тотчас как пожелают. Но еще циничнее, по-моему, одевать на танцы чуть не взрослую девочку всё еще в детский костюм; право нехорошо.
Иные из этих девочек так и остались танцевать с большими, в коротеньких платьицах и с открытыми ножками, когда в полночь кончился детский бал и пустились в пляс родители. Но мне всё чрезвычайно нравилось, и если бы только не толкались подростки, то всё обошлось бы к полному удовольствию. В самом деле, взрослые все празднично и изящно вежливы, а подростки (не дети, а подростки, будущие молодые люди, в разных мундирчиках, и которых была тьма) — толкаются нестерпимо, не извиняясь и проходя мимо с полным правом.
Меня толкнули раз пятьдесят; может быть, их так тому и учат для развития в них развязности. Тем не менее мне всё нравилось, с долгой отвычки, несмотря даже на страшную духоту, на электрические солнца и на неистовые командные крики балетного распорядителя танцев. Я взял на днях один номер «Петербургской газеты» и в нем прочел корреспонденцию из Москвы о скандалах на праздниках в дворянском собрании, в артистическом кружке, в театре, в маскараде и проч. Если только верить корреспонденту (ибо корреспондент, возвещая о пороке, мог с намерением умолчать о добродетели), то общество наше никогда еще не было ближе к скандалу, как теперь. И странно: отчего это, еще с самого моего детства, и во всю мою жизнь, чуть только я попадал в большое праздничное собрание русских людей, тотчас всегда мне начинало казаться, что это они только так, а вдруг возьмут, встанут и сделают дебош, совсем как у себя дома. Мысль нелепая и фантастическая, — и как я стыдился и упрекал себя за эту мысль еще в детстве! Мысль, не выдерживающая ни малейшей критики.
О, конечно, купцы и капитаны, о которых рассказывает правдивый корреспондент (я ему вполне верю), и прежде были и всегда были, это тип неумирающий; но всё же они более боялись и скрывали чувства, а теперь, нет-нет, и вдруг прорвется, на самую середину, такой господин, который считает себя совсем уже в новом праве. И бесспорно, что в последние двадцать лет даже ужасно много русских людей вдруг вообразили себе почему-то, что они получили полное право на бесчестье, и что это теперь уже хорошо, и что их за это теперь уже похвалят, а не выведут.
С другой стороны, я понимаю и то, что чрезвычайно приятно (о, многим, многим!) встать посреди собрания, где всё кругом, дамы, кавалеры и даже начальство так сладки в речах, так учтивы и равны со всеми, что как будто и в самом деле в Европе, — встать посреди этих европейцев и вдруг что-нибудь гаркнуть на чистейшем национальном наречии, — свиснуть кому-нибудь оплеуху, отмочить пакость девушке и вообще тут же среди залы нагадить: «Вот, дескать, вам за двухсотлетний европеизм, а мы вот они, все как были, никуда не исчезли!» Это приятно. Но всё же дикарь ошибется: его не признают и выведут.
Полицейская сила? Нет-с, совсем не полицейская сила, а вот именно такие же самые дикари, как и этот дикарь! Вот она где сила. Знаете ли, кому, может быть, всех приятнее и драгоценнее этот европейский и праздничный вид собирающегося по-европейски русского общества?
А вот именно Сквозникам-Дмухановским, Чичиковым и даже, может быть, Держиморде, то есть именно таким лицам, которые у себя дома, в частной жизни своей — в высшей степени национальны. О, у них есть и свои собрания и танцы, там, у себя дома, но они их не ценят и не уважают, а ценят бал губернаторский, бал высшего общества, об котором слыхали от Хлестакова, а почему? А именно потому, что сами не похожи на хорошее общество. Вот почему ему и дороги европейские формы, хотя он твердо знает, что сам, лично, он не раскается и вернется с европейского бала домой всё тем же самым кулачником; но он утешен, ибо хоть в идеале да почтил добродетель.
О, он совершенно знает, что всё это мираж; но всё же он, побывав на бале, удостоверился, что этот мираж продолжается, чем-то всё еще держится, какою-то невидимою, но чрезвычайною силою, и что вот он сам даже не посмел выйти на средину и что-нибудь гаркнуть на национальном наречии, — и мысль о том, что ему этого не позволили, да и впредь не позволят, чрезвычайно ему приятна. Вы не поверите, до какой степени может варвар полюбить Европу; всё же он тем как бы тоже участвует в культе. Без сомнения, он часто и определить не в силах, в чем состоит этот культ. Хлестаков, например, полагал, что этот культ заключается в том арбузе в сто рублей, который подают на балах высшего общества. Может быть, Сквозник-Дмухановский так и остался до сих пор в той же самой уверенности про арбуз, хотя Хлестакова и раскусил, и презирает его, но он рад хоть и в арбузе почтить добродетель.
И тут вовсе не лицемерие, а самая полная искренность, мало того — потребность. Да и лицемерие тут даже хорошо действует, ибо что такое лицемерие? Есть та самая дань, которую порок обязан платить добродетели, — мысль безмерно утешительная для человека, желающего оставаться порочным практически, а между тем не разрывать, хоть в душе, с добродетелью. О, порок ужасно любит платить дань добродетели, и это очень хорошо; пока ведь для нас и того достаточно, не правда ли?
А потому и гаркнувший среди залы в Москве капитан продолжает быть лишь исключением и поторопившимся человеком, ну, по крайней мере, пока; но ведь и «пока» даже утешительно в наше зыбучее время. Таким образом бал есть решительно консервативная вещь, в лучшем смысле слова, и я совсем не шучу говоря это. Золотой век в кармане А впрочем, мне было и скучно, то есть не скучно, а немного досадно. Кончился детский бал и начался бал отцов, и боже, какая, однако, бездарность!
Все в новых костюмах, и никто не умеет носить костюм; все веселятся, и никто не весел; все самолюбивы, и никто не умеет себя показать; все завистливы, и все молчат и сторонятся. Даже танцевать не умеют. Взгляните на этого вертящегося офицера очень маленького роста (такого, очень маленького ростом и зверски вертящегося офицера вы встретите непременно на всех балах среднего общества). Весь танец его, весь прием его состоит лишь в том, что он с каким-то почти зверством, какими-то саккадами, вертит свою даму и в состоянии перевертеть тридцать-сорок дам сряду и гордится этим; но какая же тут красота!
Обзоры
Танец — это ведь почти объяснение в любви (вспомните менуэт), а он точно дерется. И пришла мне в голову одна фантастическая и донельзя дикая мысль: «Ну что, — подумал я, — если б все эти милые и почтенные гости захотели, хоть на миг один, стать искренними и простодушными, — во что бы обратилась тогда вдруг эта душная зала? Ну, что если б каждый из них вдруг узнал весь секрет? Что если б каждый из них вдруг узнал, сколько заключено в нем прямодушия, честности, самой искренней сердечной веселости, чистоты, великодушных чувств, добрых желаний, ума, — куда ума! — остроумия самого тонкого, самого сообщительного, и это в каждом, решительно в каждом из них!» Да, господа, в каждом из вас всё это есть и заключено, и никто-то, никто-то из вас про это ничего не знает!
О, милые гости, клянусь, что каждый и каждая из вас умнее Вольтера, чувствительнее Руссо, несравненно обольстительнее Алкивиада, Дон-Жуана, Лукреций, Джульет и Беатричей! Вы не верите, что вы так прекрасны? А я объявляю вам честным словом, что ни у Шекспира, ни у Шиллера, ни у Гомера, если б и всех-то их сложить вместе, не найдется ничего столь прелестного, как сейчас, сию минуту, могло бы найтись между вами, в этой же бальной зале. Да что Шекспир! Тут явилось бы такое, что и не снилось нашим мудрецам.
Но беда ваша в том, что вы сами не знаете, как вы прекрасны! Знаете ли, что даже каждый из вас, если б только захотел, то сейчас бы мог осчастливить всех в этой зале и всех увлечь за собой? И эта мощь есть в каждом из вас, но до того глубоко запрятанная, что давно уже стала казаться невероятною. И неужели, неужели золотой век существует лишь на одних фарфоровых чашках? Не хмурьтесь, ваше превосходительство, при слове золотой век: честное слово даю, что вас не заставят ходить в костюме золотого века, с листком стыдливости, а оставят вам весь ваш генеральский костюм вполне. Уверяю вас, что в золотой век могут попасть люди даже в генеральских чинах. Да попробуйте только, ваше превосходительство, хотя бы сейчас, — вы же старший по чину, вам инициатива, — и вот увидите сами, какое пироновское, так сказать, остроумие могли бы вы вдруг проявить, совсем для вас неожиданно.
Вы смеетесь, вам невероятно? Рад, что вас рассмешил, и, однако же, всё, что я сейчас навосклицал, не парадокс, а совершенная правда А беда ваша вся в том, что вам это невероятно. Глава вторая I. Мальчик с ручкой Дети странный народ, они снятся и мерещатся. Перед ёлкой и в самую елку перед Рождеством, я всё встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как лет семи. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьем, — значит его всё же кто-то снаряжал, посылая. Он ходил «с ручкой»; это технический термин, значит — просить милостыню.
Термин выдумали сами эти мальчики. Таких, как он, множество, они вертятся на вашей дороге и завывают что-то заученное; но этот не завывал и говорил как-то невинно и непривычно и доверчиво смотрел мне в глаза, — стало быть, лишь начинал профессию. На расспросы мои он сообщил, что у него сестра, сидит без работы, больная; может, и правда, но только я узнал потом, что этих мальчишек тьма-тьмущая: их высылают «с ручкой» хотя бы в самый страшный мороз, и если ничего не наберут, то наверно их ждут побои. Набрав копеек, мальчик возвращается с красными, окоченевшими руками в какой-нибудь подвал, где пьянствует какая-нибудь шайка халатников, из тех самых, которые, «забастовав на фабрике под воскресенье в субботу, возвращаются вновь на работу не ранее как в среду вечером». Там, в подвалах, пьянствуют с ними их голодные и битые жены, тут же пищат голодные грудные их дети. Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка.
С набранными копейками мальчишку тотчас же посылают в кабак, и он приносит еще вина. В забаву и ему иногда нальют в рот косушку и хохочут, когда он, с пресекшимся дыханием, упадет чуть не без памяти на пол, и в рот мне водку скверную Безжалостно вливал Когда он подрастет, его поскорее сбывают куда-нибудь на фабрику, но всё, что он заработает, он опять обязан приносить к халатникам, а те опять пропивают. Но уж и до фабрики эти дети становятся совершенными преступниками. Они бродяжат по городу и знают такие места в разных подвалах, в которые можно пролезть И где можно переночевать незаметно. Один из них ночевал несколько ночей сряду у одного дворника в какой-то корзине, и тот его так и не замечал. Само собою, становятся воришками.
Воровство обращается в страсть даже у восьмилетних детей, иногда даже без всякого сознания о преступности действия. Под конец переносят всё — голод, холод, побои, — только за одно, за свободу, и убегают от своих халатников бродяжить уже от себя.
Это дикое существо не понимает иногда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли Бог, есть ли государь; даже такие передают об них вещи, что невероятно слышать, и, однако же, всё факты. Мальчик у Христа на елке Но я романист, и, кажется, одну «историю» сам сочинил. Почему я пишу: «кажется», ведь я сам знаю наверно, что сочинил, но мне всё мерещится, что это где-то и когда-то случилось, именно это случилось как раз накануне Рождества, в каком-то огромном городе и в ужасный мороз. Мерещится мне, был в подвале мальчик, но еще очень маленький, лет шести или даже менее. Этот мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале.
Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась?
Должно быть, приехала с своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили еще два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму.
Жутко стало ему наконец в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. «Очень уж здесь холодно», — подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг, нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошел до подвала. Он еще бы и раньше пошел, да всё боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу. Господи, какой город! Никогда еще он не видал ничего такого.
Там, откудова он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется — никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь — Господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз!
Мерзлый пар валит от загнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толкаются, и, господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика. Вот и опять улица, — ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету-то! Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это елка, а на елке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и пьют что-то.
Вот эта девочка начала с мальчиком танцевать, какая хорошенькая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно.
Личный Дневник Достоевского
Глядит мальчик, дивится, уж и смеется, а у него, болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить. И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ. Подкрался мальчик, отворил вдруг дверь и вошел.
Ух, как на него закричали и замахали! Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу. Как он испугался!
А копеечка тут же выкатилась и зазвенела по ступенькам: не мог он согнуть свои красные пальчики и придержать ее. Выбежал мальчик и пошел поскорей-поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так одиноко и жутко, и вдруг, Господи! Да что ж это опять такое?
Стоят люди толпой и дивятся: на окне за стеклом три куклы, маленькие, разодетые в красные и зеленые платьица и совсем-совсем как живые! Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, — только вот из-за стекла не слышно. И подумал сперва мальчик, что они живые, а как догадался совсем, что это куколки, — вдруг рассмеялся. Никогда он не видал таких куколок и не знал, что такие есть!
И плакать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куколок. Вдруг ему почудилось, что сзади его кто-то схватил за халатик: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам снизу поддал ему ножкой. Покатился мальчик наземь, тут закричали, обомлел он, вскочил и бежать-бежать, и вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор, — и присел за дровами: «Тут не сыщут, да и темно». Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: «Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, — подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, — совсем как живые!» И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!» — Пойдем ко мне на елку, мальчик, — прошептал над ним вдруг тихий голос.
Он подумал было, что это всё его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и и вдруг, — о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: всё блестит, всё сияет и кругом всё куколки, — но нет, это всё мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно. Ах, как хорошо тут, мама! — кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом.
— Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? — спрашивает он, смеясь и любя их. — Это «Христова елка», — отвечают они ему.